Перейти к содержимому


- - - - -

Продолжение записок выпускницы ОЭИС


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
В теме одно сообщение

#1 Головатенко Маргарита Павловна

Головатенко Маргарита Павловна

    АСПИРАНТ

  • Пользователь
  • PipPipPipPip
  • 45 сообщений
  • Пол:Женский
  • Страна:Россия, Московская обл.
  • Интересы:Мои интересы - муж, дети, внуки (4), сохранение памяти о предках в виде создания семейной хроники, поиск родных, разбросанных войной по свету, перевод семейного фотоархива и фонотеки в цифру, классическая музыка, чтение, общение с друзьями, путешествия.

  • Факультет: РС и РВ
  • Год выпуска: 1958

  • Город: Юбилейный
  • Обучение: Дневное

Отправлено 16 March 2010 - 06:21 PM


Часть десятая

ТОВАРИЩИ УЧЁНЫЕ, ДОЦЕНТЫ С КАНДИДАТАМИ…

Коловращение штатов

Трудно оторваться от детей, когда пишешь историю жизни, но ещё труднее ото-рваться от них, когда больше года я ни капельки не вспоминала ни о квартальных планах, ни о цезиевых и водородных стандартах частоты, ни об утверждённом плане диссертации. Всё же в начале 1969 года мне пришлось оторваться от семейного очага и выйти на работу. Там меня ждало много нового. Во-первых, Мишу Болотникова уволили вчистую из армии по медицинским показателям, и это значило, что продолжать работу над диссертацией мне придётся без него. Во-вторых, в моё отсутствие НИИ-4 распался на две части: собственно НИИ-4, который должен теперь заниматься только ракетами стратегического назначения, и его филиал, который впоследствии оформился как институт космических исследований.
Наш бывший одиннадцатый отдел стал теперь пятьдесят первым, потому что он теперь принадлежал пятому управлению, занимавшемуся измерениями. Тон в отделе задавала телеметрическая лаборатория, возглавляемая Виктором Афанасьевичем Рубцовым. В прошлом в этой лаборатории служили такие заметные люди, как Иван Васильевич Мещеряков и Владимир Иванович Ануфриев. Теперь маленький Ануфриев был начальником того отдела у Долгова, в котором я мотала ячейки, а Иван Васильевич, когда-то в синих сатиновых нарукавниках паявший монтаж телеметрической стойки «Лот», фантастически  взлетел в филиале и вскоре стал его начальником и генерал-лейтенантом. Так что в 1969 году в телеметрической лаборатории были люди, уже мало знакомые мне, пришедшие позже, с ними меня не связывали никакие воспоминания. Впрочем, к моей радости, в этой лаборатории я обнаружила Инну Попову, жену Саши Попова (помните снимок в рассказе о габардиновом пальто?). Инну грубо оторвали от коллектива, в котором она стала кандидатом наук, и перевели в наш отдел, где для неё нашлась ставка старшего научного сотрудника. Туда же перевели и Тамару Сажину, даму интеллигентную и нервическую.

Но вернёмся в мой отдел. После ухода Зины Ермаковой довольно долго в нашей лаборатории было всего две женщины: Таня Козорезова и я. Увлечённая рассказом о пе-рипетиях своей жизни, я забыла рассказать о Тане, а она была очень заметной, даже яркой женщиной. Расскажу о ней и заодно - о Васе Полякове, потому что они пришли в наш от-дел одновременно в августе 1959 года.
Таня Козорезова была родом из Краснодара, где её мама была самым известным в городе косметологом. Таня окончила московский институт связи (МЭИС), как и я, рас-пределилась в НИИ-4, но тут совпадения заканчиваются. Она не стала жить в общежитии, сняла комнату и вела жизнь, скрытую от общественности. Когда она шла по служебной территории, её провожали глазами и мужчины, и женщины, потому что она резко отличалась от типовой сотрудницы института. У неё был хороший рост, большие зелёные глаза в длинных ресницах под роскошными  дугами бровей, крупный, яркий рот, нежный румянец и две косы до пояса. По вискам у Тани всегда вились две длинные пряди, предвосхищая нынешнюю моду, а ногти на холёных пальчиках были покрыты ярким малиновым лаком. Таня всегда следовала советам мамы-косметолога и пришла в ужас, когда узнала, что я каждое утро умываюсь с мылом. Сама она, оказывается, никогда не драила лицо мылом, а только протирала его  косметическими сливками. Пришла моя очередь поразиться.Прикрепленный файл  _______________.jpg   57.45К   36 Количество загрузок:
К моменту появления Тани в отделе я уже вышла замуж, но (о, женская душа!) была как-то уязвлена тем вниманием, каким окружили Таню наши мужчины, особенно – Толя Анохин. Мы с Толей были участниками всех спортивных мероприятий: бегали кроссы и на лыжах, метали гранату, стреляли в тире и сдавали нормы ГТО, поэтому я была уверена, что спортивный Толя никогда не заинтересуется неспортивной девушкой. Я даже втайне жалела его: вот, мол, я вышла замуж, а где же бедный Толя теперь найдёт невесту? (- Ха-ха-ха, - смеюсь я теперь.) Оказывается, что спортивные мальчики иногда любят как раз неспортивных девочек… Через год Толя и Таня сыграли в столовой свадьбу при участии всего отдела, и Таня Козорезова стала Таней Анохиной.
Анохины не пошли торной дорожкой и не стали сразу заводить детей, зато сдела-лись заядлыми театралами. Таня в Краснодаре окончила музыкальное училище по классу фортепиано, что сильно возвысило её в моих глазах (помните мою тайную любовь к Лю-сику из нашего двора?). Но Таня упорно отказывалась сыграть что-нибудь на наших вече-рах отдыха. Впрочем, через несколько лет она сдалась под моим натиском и мужественно согласилась сыграть пьесу Бетховена «К Элизе». Только позже я поняла, чего это ей стои-ло – сесть за инструмент после многих лет без упражнений!
Одновременно с Таней Козорезовой в нашу лабораторию пришёл Вася Поляков, тоже выпускник МЭИС. По странному совпадению Вася тоже был с Кубани, он вырос в семье сельских интеллигентов, одарённых многими талантами. Василий Михайлович По-ляков стал толковым старшим инженером и многолетним профоргом отдела, но все любили его не за это. Вася был романтик, писал хорошие стихи и был душой компании молодых сотрудников. При очередной диспансеризации мы узнали, что у Васи есть серь-ёзная болезнь – аневризма аорты и что он нуждается в операции. Мы, его друзья, всполошились, но сам Вася так беспечно шутил над пресловутой аневризмой, что все как-то успокоились. Однако супруга Васи, злая и рыжая Марина, почуяв неладное, оставила Васю. Он долго жил один, находя радость только в общении с друзьями. Все женщины отдела хранят его стихи в свою честь, но дома его стерегло одиночество. Никто уже не расскажет, что почувствовал Вася однажды вечером, когда он только успел вызвать «скорую» и - упал перед дверью. Врачи понимали, что у него внутреннее кровотечение, но не знали, какой орган кровоточит. Поставили капельницу с кровеостанавливающим. Вася оставался в коме. Я тогда уже не работала в НИИ-4 и узнала о несчастье не сразу. Моя невестка Люда дежурила в реанимации, где лежал Вася, я рассказала ей об анев-ризме, но было уже поздно.
В память о Васе Полякове я храню его стихотворное поздравление от имени отдела по поводу моего дня рождения, где пафос счастливо разбавлен юмором.

Неважно то, что тридцать восемь,
Не надо этого бояться.
Ведь важно то, что в сердце носим
Стремленье жить, творить, смеяться!
Наш коллектив всегда по праву
Считал тебя большой находкой.
Шагаешь ты на фланге правом
Вполне уверенной походкой.
Ты – спринтер, лекарь, поэтесса,
И, как сказал майор Ткаченко,
Ты двигатель н.-т. прогресса,
Ты – Келдыш  наш, ты – наш Бусленко !
И мы, твои друзья, подруги,
Все пожелать тебе мы рады:
Пускай растут твои заслуги
И счастье пусть шагает рядом!

А когда я ушла из отдела, мне пришло поздравление от мужчин отдела в день 8 Марта, заканчивающееся, конечно же, Васиным четверостишием:

Оценили мужчины давно
Красоту твоей нежной души.
Коль с тобою служить не дано,
Так хоть изредка нам пиши…

Нашего полку прибыло

Уволилась Зина Ермакова, перешла в космический филиал Таня Анохина. И быть бы мне единственной женщиной в лаборатории СЕВ, если бы наш суховатый с виду, но, как оказалось, романтик в душе Валентин Петрович Кузнецов не набрал в лабораторию несколько прекрасных женщин. Они пришли к нам одна за другой: Валя Калинникова, Лариса Чуканина и Лариса Алексеева. Все они уже были замужем, у всех мужья работали в НИИ-4, так что у всех нас был одинаковый статус, но я была, увы, старше всех. Тем не менее, у нас получилась тёплая чайная (и не только чайная) компания.
В те годы самой яркой молодой дамой у нас была Валя Калинникова. Она окончила физмат Свердловского университета и в 1969 году ей шёл всего тридцатый год. Валины параметры вызывали моё искреннее восхищение:
- рост метр семьдесят три;
- талия 61 см;
- ноги стройные и крепкие;
- размер ступни 36;
- волосы тёмный каштан, очень пышные;
- глаза серые;
- ресницы длинные.
При таких статях Валя могла, следуя моде того времени, носить юбки на 10 см вы-ше колен, вызывая по признанию одного из мужчин отдела, смятение в их умах. У неё была очень изящная «балетная» походка, к тому же она сама шила себе очаровательные наряды. Запомнилось её крепдешиновое платье с синими цветами и летящей юбкой и прелестный светлый костюм. Была в Валиных серых глазах какая-то тайна, она не была душа нараспашку, но чувствовала сильно. Понятное дело, в неё сразу влюбились горячие хохлы 51-го отдела Жора Сухой и Виталий Полищук. Жора, про которого мы с Васей сочинили стишок
Если становится Жора Сухой/
Очень серьёзным,/
Значит, вопрос он решает простой/
Методом сложным,
стал ещё более серьёзным и вскоре уехал в Харьков навсегда. А Виталия приструнила жена, отчего он перешёл в другое управление и вскоре запил горькую. Да, красота – это страшная сила…
Ко всем своим достоинствам Валя была ещё и умницей. Без шума и помпы она за-щитила кандидатскую диссертацию, и только женоненавистническая штатная политика НИИ-4 не позволила ей занять подобающее место в лаборатории СЕВ. Валя вела само-стоятельную тематику, оставаясь младшим научным сотрудником.
Лариса Алексеева (в девичестве – Балашова) впорхнула в НИИ-4 вместе со стайкой девушек из техникумов связи. Все они были колоритны, эти девушки: и рослая Алла Зачёсова с копной темнорыжих вьющихся волос, и ладненькая Лена Харитонова, на которой трещали все швы от избытка молодых соков, и мечтательно-практичная Лена Соломонина. Но самой-самой была Лариса Балашова, тоненькая блондинка из былинного Мурома с параметрами Мэрилин Монро и бархатными карими глазами. Когда она улыбалась, её хорошенький подвижный носик забавно вздёргивал верхнюю губку и открывал белые зубки. Девчат набрали в управление Долгова в разгар работ по «Сигналу», там её немедленно высмотрел один чрезвычайно самоуверенный молодой ин-женер Коля Алексеев и буквально приступом женился на растерявшейся совсем молоденькой девушке. После декретного отпуска Лариса оказалась в нашем отделе.
Мужчины отдела отнеслись к Ларисе по-отечески, женщины – по-матерински, сло-вом, удочерили новенькую. Ей не давали нести тяжёлый чемодан, не поручали делать трудную работу, помогали решать задачки (она поступила на вечерний), внимательно вглядывались в её лицо: хорошо ли спала, не плакала ли, не обижает ли муж. От этого внимания Лариса краснела и опускала вниз длинные тёмные ресницы. Но муж, кажется, действительно обижал нежную жену, вернее, перестал распускать павлиний хвост и стал самим собой: грубым и хамоватым.
Вскоре Коля сам принёс заявление об увольнении Ларисы по собственному желанию, а ещё чуть позже Алексеевы перебрались в Долгопрудный. Через много лет я встретила Ларису в Королёве. Это была элегантная дама лет сорока, всё такая же красивая и стройная, хотя родила ещё и дочку. Мы обе чуть-чуть смутились, поговорили о незначительном и разошлись. Так и промелькнула красотка Лариса в нашем отделе, как светлое и нежное видение.
Вслед за Валей в нашу лабораторию пришла Лариса Чуканина, недавно окончив-шая славный ФЭСТ – факультет электроники и счётно-решающей техники лесотехниче-ского института. Все знают, что этот факультет был организован самим Королёвым для нужд его КБ, а лесотехнический институт оказался в непосредственной близости от заво-дских площадок КБ, вот его и выбрали. Итак, кто-то постучал, щёлкнул наш чудо-замок, и в комнату несмело вошла молодая женщина с кудрявой русой головкой, губками бантиком и тоже, представьте, с пышной грудью. Наш прямой, но посредственный начальник Борис Николаевич Фокин представил новенькую: - Это наш новый инженер Лариса Борисовна Чуканина! – Лариса Борисовна улыбнулась и выдала свой фирменный взгляд из-под прищуренных ресниц. Ещё через некоторое время мы узнали, что у неё чудный, звучный грудной голос, который особенно звучал, когда Лариса волновалась.
Прошло немного времени, и Лариса прекрасно вписалась в наш коллектив. У неё была какая-то особенная чуткость, позволявшая угадывать тревоги и заботы сотрудников, и мало кто мог скрыть их от неё. Но и она не таилась от друзей, поэтому мы узнали и о том, что её муж – тот самый Володя Чуканин, который так славно играет на гитаре на ин-ститутских вечерах, и что он работает техником в ВЦ и учится на заочном в МЭИ, а сынок Саша ходит в детский сад. Мы заочно полюбили Ларисину сестричку Маечку, которая живёт в Серпухове и преподаёт английский, и сердились на непутёвого Володиного брата, который обижает маму. И скоро догадались, как героически преодолевает Лариса хроническое безденежье. Сто десять  плюс восемьдесят – вот и весь их с Володей бюджет, вот и попробуй тут прилично существовать. Помню, как мы с Валей вместе шили Ларисе крепдешиновое платье, тщетно стараясь скрыть великолепные формы, которые Лариса стыдливо прятала. Но эти формы не мешали Ларисе прекрасно играть в волейбол и быть членом институтской сборной, которую тренировал не кто иной, как Борис Игнатьевич Голубов, в то время – техник ВЦ, а десяток лет спустя – мэр нашего города.
У нас с Ларисой был период особенно тесного сотрудничества, когда маленькая женская группа, Инна Попова, Лариса и я, старалась создать модель СЕВ как системы массового обслуживания. Ларисе досталось задание, связанное со сбором данных о работе многочисленных наземных измерительных пунктов, и тут пригодился её талант общения. Перегруженные специалисты ИПов не могли отказать очаровательной представительнице НИИ-4 и выкладывали ей все нужные сведения, которые Лариса аккуратно заносила в большой толстый журнал, я потом превращала их в параметры системы массового обслуживания, а Инна Попова втискивала эти параметры в модель.
Так мы работали и дружили. У нашей женской компании сначала был один обще-признанный друг, про которого как-то было сказано:
Твори, пиши и будь здоров
Друг женщин – Вася Поляков!

Но, кажется, в 1969 году в нашей просторной комнате появился невысокий рыжеватый и веснушчатый майор, уселся за выделенный ему стол, уставился в рекомендованный отчёт, а между тем уши у него так и горели то ли от смущения, то ли от любопытства. Время от времени он поднимал глаза и быстро вглядывался в своих новых коллег. Потом осмелел и стал с любопытством смотреть и слушать, впитывая в себя всё увиденное и услышанное. Майора звали Николай Максимович Бычков, он прибыл к нам с северного Плесецкого полигона и скоро тоже стал другом женщин и просто Колей.
Так сложилась производственно-чайная компания, в которую мы великодушно включили и соломенного вдовца Борю Чернышова, в квартире которого иногда мы от души веселились, танцевали и дурачились после скучных праздничных мероприятий в отделе.. В одиннадцать часов утра начиналась чайная церемония, на которую сходилась вся лаборатория, кроме начальства. И как же мы, женщины отдела,  были поражены, когда случайно узнали, что наш зануда и сухарь Валентин Петрович Кузнецов в это же время идёт пить чай к женщинам другого отдела! Это просто не укладывалось в голове.


В поте лица

Вот и начали подходить сроки представления диссертации. Утверждая план, я бес-печно надеялась, что всё буду делать под руководством Миши Болотникова. Но к моему возвращению в отдел после годичного отпуска Миша уже был уволен. Я только изредка могла застать его не в госпитале, а дома, чтобы показать ему, что´ у меня получается. Официальным моим руководителем Кузнецов назначил Виталия Полищука, но он следил только за тем, чтобы я не нарушала сроки. И пришлось мне самостоятельно расхлёбывать заваренную кашу. Можно было бы потихоньку спустить всё на тормозах, и причина была уважительная: как никак – мать двоих  малых детей, родителей рядом нет. Моя чёртова добросовестность не позволяла мне так поступить. К тому же было жаль бросать сделан-ную нами с Мишей модель СЕВ, она работала и давала ответы, несмотря на получающие-ся иногда «бзухецы». Но ведь надо было дать, как теперь говорят, адекватный математи-ческий аппарат и исполнить ещё кучу всяких ритуальных танцев, чтобы доказать, что ра-бота новая и актуальная.
К счастью, Миша успел научить меня искать ответы в книжках и справочниках. Я обложилась ими и принялась с невероятными усилиями выбирать из них полезные крупицы. После работы приходилось сидеть ещё часа два до самого закрытия и опечатывания корпуса (брать домой материалы категорически запрещалось из-за режима). Всю рутинную работу делала сама: выплакивала машинное время и ходила по ночам в ВЦ, рисовала плакаты начерно для предзащиты, готовила так называемые «белки́», вписывала в них формулы, схемы и графики, потом переносила материал на кальку, снова всё вписывала тушью, синила, рассылала на отзыв и рисовала теперь уже огромные плакаты тушью и рейсфедером на ватмане. И всё это сопровождалось героической борьбой с машбюро, возглавляемым легендарной бой-бабой Софьей Михайловной. У неё ответ был один: «Не морочь мне голову, у меня свободных машинисток нет!». А у меня не было административного ресурса, как теперь говорят!
Каждый соискатель знает, что половина времени и сил уходит на поиски головного предприятия и хотя бы видимости внедрения своей работы. Для меня таким предприятием стал горьковский институт приборостроения ГНИПИ, который разрабатывал и производил всю номенклатуру приборов для СЕВ: цезиевые и кварцевые стандарты частоты, делители, генераторы импульсов, устройства выдачи сигналов времени и целый сонм усилителей. Работала там молодёжь, сплошь выпускники радиофизического факультета местного политеха. Мне здорово помог Адольф Алексеевич Ульянов, начальник лаборатории, очень толковый инженер, который согласился включить мою методику прогноза точности привязки шкал в одну из глав эскизного проекта. Он же выступил как один из оппонентов на защите.
Вторым оппонентом был Василий Иванович Лукьященко, доктор, профессор, на-чальник отделения в ЦНИИМАШе, человек крайне занятой и целеустремлённый. Пом-нится, в студенческие времена Вася внешне ничем не выделялся среди сокурсников, но-сил очки с сильными линзами, слегка сутулился и ходил вразвалочку. Почти все пять лет в лекционной аудитории мы с Нилой сидели за первой партой, а Вася – за второй, дыша нам в спину. И если на первых курсах по отметкам в зачётке мы были впереди, то на последних безусловным лидером стал Вася. В НИИ-4, пока я устраивала личную жизнь и не помышляла о науке, Вася Лукьященко усердно грыз её гранит. Существует предание, что, придя с работы, он продолжал заниматься в своей девятиметровке, устроив себе рабочее место под столом с длинной скатертью и установив там лампу (Лиля, жена Василия Ивановича, недавно подтвердила этот факт). В результате Вася первым из наших ребят «остепенился», перевёлся в ЦНИИМАШ, эпицентр космической отрасли, и быстро зашагал по научной и административной лестнице. И вот теперь он подставил мне свою широкую спину.
Поездки в Горький (ныне – Нижний Новгород) были приятным разнообразием в трудной жизни соискателя. Обычно я поселялась в большой новой гостинице «Нижего-родская» напротив стрелки, где встречаются Волга и Ока. ГНИПИ находился далеко от центра в районе со странным названием «Мыза». Этот некрасивый промышленный район тянулся на десятки километров вдоль Оки. После умных разговоров, которые очень утом-ляли меня, я с облегчением возвращалась в центр, бродила по старым улочкам Нижнего, любовалась старинными купеческими особняками с кружевными деревянными налични-ками и карнизами, кремлём, который, как в сказке о царе Салтане, картинно спускался к Волге, стояла перед замечательным памятником Чкалову над рекой.
В один из приездов зашла я в тот домик на взвозе, в котором прошло детство Горь-кого. Читая его повесть «Детство» и невольно подсчитывая число людей, живших в доме Кашириных, я представляла себе большой поместительный особняк. А увидела совсем маленький домик, почти избушку, с небольшой кухней и тремя крошечными, тесными комнатками, где едва помещались сундук да кровать. В комнате бабушки и деда была ещё  горка с несколькими чашками и рюмками, но проходить между кроватью и сундуком надо было боком. Да где же спали, ссорились и мирились, пороли детей, пели и танцевали, тачали сапоги и читали псалтырь все эти люди: бабушка, дед, мать, дядья с жёнами и сыновьями, нянька Евгеньевна, Цыганок и слепой мастер?! - Вот здесь, на кухне, а спали на полатях, - отвечал экскурсовод. Действительно, над всей кухней нависали дощатые полати, как в деревенской избе… Вот тебе и купец третьей гильдии Каширин!

Кандидат родился!

Защита – это целый роман с захватывающими поворотами. Это длинная череда представлений: сначала в отделе, потом на НТС управления, потом в ГНИПИ и в Менде-лееве, где хранился главный эталон времени, отдельно - перед заместителем начальника института по науке, наконец, в третьем управлении, где работал мой рецензент Констан-тин Ильич Прошляков. Между прочим, в одной комнате с ним работали Михаил Михай-лович Бордюков и Владимир Зиновьевич Дворкин, будущее начальство института, а тогда - простые старшие научные сотрудники. Они тоже навострили уши, когда я пришла докладывать, и задали мне кучу вопросов. К окончательной защите у меня совсем разладился сон и в области сердца стало что-то трещать со звуком разрываемой ткани. И я ещё легко отделалась, а вот бедный Константин Ильич, готовивший докторскую, вскоре умер.Прикрепленный файл  _______________1973.JPG   191.91К   44 Количество загрузок:
Я учила свой доклад, записав его на магнитофон и хронометрируя. Выучила, уло-жилась в 19 минут при норме 20. Приготовила наряд: светлый костюмчик из лёгкой ткани с шитьём, с жемчужными пуговками и короткими рукавами. Лариса и Валя взяли все оргвопросы на себя и заказали знаменитый спартаковский ресторан грузинской кухни «Кооператор» в Тарасовке. Из Харькова приехала Ирочка и вела наше хозяйство в эти безумные дни. Дело было летом 1972 года, когда в Москве стояла небывалая жара, на Балчуге 7 июля был зафиксирован рекорд: +38 градусов в тени. И именно в этот день я защищалась. Защита проходила в конференц-зале, большими окнами которого я уже 25 лет могу любоваться из дома, прямо со своего рабочего места у компьютера. Вот и сейчас взглянула на эти окна и вздохнула почему-то.
Неожиданно за час до защиты появился Миша Болотников, только что выписавшийся из госпиталя после очередного облучения. Он похудел и отрастил бородку. Эта бородка и мученический взгляд делали его похожим на Христа. Тем не менее, он быстро оглядел развешанные плакаты и остановился у одного из них. Там была приведена формула для расчёта погрешности привязки в зависимости от разных факторов и в том числе – от интервала между сеансами. Формула давала правдоподобный результат для реальных интервалов и, между прочим, показывала, что с ростом интервала погрешность растёт, как и положено. Но Миша устремил интервал к нулю, и тут выяснилось, что проклятая погрешность стремится при этом к бесконечности! В спешке я забыла указать пределы, в которых работала эта формула. Я слегка опешила, но потом попыталась как-то выкрутиться. Не тут-то было! Миша сурово и без тени улыбки сказал:
- Мэгги, отложи защиту.
- Миша, ты что шутишь?! Весь синклит в сборе, пришёл Лукьященко, приехал Ульянов, приехала из Харькова моя сестра, заказан ресторан…
- Отложи защиту!
- Не отложу!
- Тогда я выступлю и покажу всем твою ошибку!
- Не выступишь! – хоть и дрожащими губами, но твёрдо сказала я.
Миша отвернулся и сел в последнем ряду. К моему штатному волнению теперь прибавилось волнение от Мишиной угрозы. Механически я оттараторила свой доклад, почти не слышала выступлений Полищука и оппонентов, так же механически ответила на вопросы, а сама всё думала: скажет или не скажет? Говорят, что Вася Лукьященко выступил веско, отметил сильные стороны работы и тактично упомянул некоторые не-достатки, Ульянов напирал на практическое применение, получалось, что без моих реко-мендаций по привязке шкал СЕВ ВТ пропал бы. Жара размягчила мозги всего учёного совета и настроила их благодушно, так что подготовленные вопросы, которые должны были задать мне Вася Поляков и Жора Сухой в неблагоприятном случае, не пригодились. Миша смотрел сурово и печально, но промолчал. Члены совета проголосовали единогласно, и новый триста шестьдесят тысяч первый кандидат  наук родился. Я так никогда и не узнала, почему Миша так остро отреагировал на эту несчастную формулу.
В тот день в «Кооператоре» отмечали ещё одну защиту, поэтому в небольшом бан-кетном зале набилось больше ста человек. Чтобы посторонние не проникли к нам, адми-нистрация ресторана закрыла все окна и двери. Гости обливались потом и пили какой-то кисленький холодный напиток, который непрерывно разносили по столам в запотевших графинах. Не помню застольных речей да и не люблю я, признаться, этот вид искусства. Танцевать мне совсем не хотелось. Вова остался дома с детьми. Миша смотрел на меня отчуждённо и танцевал только с Инной Поповой. Ирочка кружилась с Виталием Юреви-чем, который был очарован своей землячкой и не отпускал её руку
Когда пришла пора уходить, расторопные мои подруги увязали в скатерть несъе-денных цыплят-табака, гору салатов и невыпитое вино и вся компания пешком отправи-лась домой вдоль берега Клязьмы. Дневная жара спала, от реки повеяло прохладой и только теперь все развеселились, стали петь и дурачиться, а тут и аппетит вернулся. Тогда раскинули скатерть-самобранку и с большим подъёмом съели всех цыплят, запивая их ви-ном. Эта часть программы запомнилась всем ярче всего остального, что было в тот день.

НЕ НАУКОЙ ЕДИНОЙ…

Горы и равнины, реки и водоёмы

Красная поляна. Как приятно было после Подмосковья, раскалённого от солнца и защиты, оказаться у широкой и спокойной Десны с мужем, детьми и с байдаркой! Хочется немедленно рассказать, как это было хорошо, но откуда взялась байдарка? Придётся вернуться на пару лет назад. Прослышав от кого-то о турбазе «Красная поляна» на Кавказе и помня, как Соня Хапаева удивлялась: «Зачем вы приезжаете к нам зимой? У нас такая красота летом!», я решила, что надо побывать там летом обязательно. При ГДО существовал отдел по туризму, и его начальник, бывший спортсмен и тренер Новиков, распоряжался путёвками на военные турбазы. Вот у него я и раздобыла путёвку в «Красную поляну» со 2-го мая.
Это были замечательные три недели мая с радиальными походами в Каньон, в самшитовую рощу, на ледник Ачишхо, на речку Псоу с форельным хозяйством и дегуста-цией жареной форели, выловленной тут же, с ночными посиделками у костра. Я не была «матрасницей» и участвовала во всех походах. Наш инструктор Федя Попандопуло из понтийских греков, что жили в посёлке Красная поляна, вечерами, под яркими низкими звёздами услаждал нас песнями под гитару, которые потом стали называться «бардовски-ми». В походах мы варили на костре похлёбку, щедро приправляя её черемшой, что росла повсюду. Прикрепленный файл  ________________.jpg   192.29К   90 Количество загрузок:
Апофеозом пребывания на турбазе был переход из Красной поляны в Кудепсту, к морю. Входя на турбазу в самодельных полосатых шапочках-«испанках» и галстуках с плакатом «Ох, рано прощай Поляна!», мы исполнили песню нашего отряда, сочинённую и разученную накануне, и получили по стакану густого компота из «сух. фрукт.» Разгоря-чённые многокилометровым переходом, мы помчались к морю. Вода на наших телах ши-пела и пузырилась, как нарзан, и только потом, взглянув на метеосводку, мы узнали, что температура воды была одиннадцать градусов.
Контингент туристских групп был молодёжный, от солдат до лейтенантов из строевых частей, а женщины - всё больше делопроизводители и кадровички. Как-то на вопрос «А кто твой муж?» я сказала, что он подполковник, и надо было видеть реакцию этих ребят, для которых страшнее подполковника и зверя нет. А у нас в институте под-полковников было вдесятеро больше, чем солдат в батальоне, а в отделе на одного техни-ка приходилось пять подполковников. Я пожалела, что призналась, так как молодёжь в страхе отскочила от меня на подобающую дистанцию. Но зато я познакомилась и подру-жилась там с девушкой из Белоруссии, которую звали Жанна Разум. Путёвку ей достал брат, который был председателем исполкома в Новогрудке. Она горячо убеждала меня, что их озеро Свитязь и места вокруг него лучше, чем Кавказ, и обещала посодействовать, если мы всей семьёй надумаем приехать туда. Потом Жанна приезжала на несколько дней в Москву и останавливалась у нас, продолжая агитировать за Свитязь. Так возникла и со-зрела идея следующим летом ехать в Белоруссию.
Минск, Новогрудок, Свитязь. Наверное в году 1969, участвуя в субботнике по уборке пионерлагеря и играя после трудов и шашлыков в футбол, Вова на всю жизнь по-вредил колено и навсегда перестал кататься на горных лыжах. Поэтому у нас стали акту-альными совместные летние отпуска. И мы купили билеты на поезд Москва-Минск, и все вместе поехали к Жанне Разум. Жанна жила в Заславле рядом с Минским водохранили-щем. Мы прожили у неё несколько дней, побывали у высокого кургана воинской Славы, посетили Хатынь  и послушали печальный перезвон её колоколов, походили по уютному Минску, а потом на маленьком местном самолётике перелетели в Новогрудок, откуда ру-кой подать до озера Свитязь.
Оказалось, что Новогрудок (польская переделка слова  Новгород) во времена Ве-ликого княжества Литовского, а может и раньше, был столицей Чёрной Руси (они рядом: Чёрная Русь и Белая Русь, оказывается). Сейчас от столицы остались величественные краснокирпичные руины цитадели на высоком зелёном холме. Достопримечательность Новогрудка – дом-музей Адама Мицкевича. Поляки, литовцы и белорусы считают его своим великим поэтом. Рядом с домом, где он родился, поляки со всего света насыпали высокий холм Славы Мицкевича, привозя в мешочках землю отовсюду, где они живут. На холме стоит стройная колоннада, там мы встретили польских харцеров в синих галстуках и попросили их прочесть какое-нибудь стихотворение Мицкевича, чем нечаянно поставили их в очень затруднительное положение. А ещё в Новогрудке замечательно вкусное сливочное мороженое в больших хрустящих рожках, рекомендую!
Я никак не могу возвратиться к байдарке, потому что из Новогрудка мы добрались до цели нашего путешествия – озера Свитязь. Это светлое доледниковое озеро с реликто-вым населением окружено тихими дубравами и черничниками. Там было невиданное ко-личество белых грибов, потому что в эти края ещё не добрались дачники, а туристских палаток было совсем мало. На стене в пансионате, где мы столовались, я прочла четверо-стишие Мицкевича из его поэмы «Свитезянка» в белорусском переводе:
Гушчар леса пахнет чабором и мёдом,
Живицы настоем смалистым.
Там возера Свитязь, як шибина лёду,
Ляжыць прамеж древав цянистых…

Если отвлечься от странной грамматики белорусского языка и произнести четверо-стишие вслух, то, в самом деле, будто заберёшься в гущу леса,  вспомнишь запах чабреца, мёда и смолистой живицы, увидишь озеро, лежащее среди тенистых деревьев, как осколок голубого льда. Мне легко было навсегда запомнить эти строчки Мицкевича про Свитязь.
А потом мы очутились в Вильнюсе. В комендантской гостинице мест не оказалось, но благожелательные администраторы передавали нас, как эстафету, пока не нашли удобный номер на четверых в старинной, темноватой гостинице «Астория». Осмотрели главные достопримечательности: башню Гедиминаса, кафедральный собор с органом, Тракайский замок, картину Яна Матейки «Битва при Грюнвальде» (оказывается, Грюнвальд и Жальгирис значат одно и то же: Зелёное поле, а Миндовгас и Гедиминас – совсем разные князья!). На огромном Певческом поле повстречали автобусную экскурсию по партизанским местам и вместе с нею проехали почти по всей Литве. Маленькая Лерочка совсем устала. Ей понравилось только на смотровой площадке башни Гедиминаса, на которую мы поднялись по винтовой лестнице, и она время от времени жалобно просила:
- Пойдём по винтовой!
Словом, озеро Свитязь, вообще - Западная Белоруссия и Литва настроили нас на туристские радости. Но возвращаюсь к байдарочной теме.

Пироговское водохранилище и его люди.
В 1970 году Нила обменяла квартиру в Протве на комнату в коммуналке на Петровке и переехала туда с мамой и дочкой Олей. С Пашей, который стал сильно колобродить, пришлось расстаться. Вскоре Нила вышла за-муж за хорошего человека, Гену Алексеева, сослуживца по Протве. Мы с Вовой были свидетелями при их бракосочетании, подивились огромной московской коммуналке с де-сятью квартиросъёмщиками и стали снова дружить. Вскоре Нила сняла на лето домик в деревне Пирогово вблизи водохранилища, чтобы мама и Оля дышали чистым воздухом, и мы зачастили туда. Их домик стоял недалеко от яхтклуба, и Гена подружился Алексан-дром Александровичем Голубенцевым, театральным композитором, яхтсменом с довоен-ным стажем. У него была собственная яхта, с которой ему уже трудно было управляться. Гена стал его добровольным матросом и сильно увлёкся этим делом. Нам тоже перепадало от доброго Сан Саныча часок-другой побыть пассажирами на корме.
Была ещё одна знаменательная встреча на том же берегу Пироговского водохрани-лища. В маленький заливчик причалила крейсерская яхта «Вега» с высоченной мачтой. В команде яхты я узнала Ирочку Прудковскую и её двух дочерей, Оксану и Галю. С Ироч-кой мы в конце пятидесятых с удовольствием отплясывали в кружке народного танца, которым руководила Зинаида Яковлевна Смирнова, в прошлом – артистка ансамбля «Жок». Пока мы репетировали, маленькая Оксана смирно сидела в зале старого дома офицеров (ГДО). Капитаном яхты был Рэм Прудковский, подающий большие надежды офицер и учёный из нашего института. Тем летом Рэм великодушно катал нас на «Веге» по подмосковным водам, но его ждали настоящие моря. Когда «Вега» ушла в дальний поход, мы заскучали без плавсредств. А по московским водохранилищам и речкам, дразня нас, туда-сюда сновали байдарки, лодки и маленькие яхты «Мёвы». Тогда и было решено купить семейную байдарку «Салют». Нила и Гена высмотрели её где-то на Бакунинской и просигналили нам.
И вот мы владельцы сорока килограммов брезента, резины, дюраля и деревяшек. Всё это с великими трудами, с неоднократными разборками уже собранного, складывает-ся в довольно неуклюжий ковчег, в котором может поместиться вся наша семья. Первое время мы бороздили Пироговское и Учинское водохранилища, иногда нас буксировал Гена, но однажды Поль Рыбянцев уговорил нас поплавать по маленькой Воре, и это нам очень понравилось, хотя тащить огромные упаковки в электричке и автобусе было тяжело В июле 1972 года мы уже считали себя бывалыми байдарочниками.

Киев, Пирново, Десна.
Итак, как приятно было после Подмосковья, раскалённого от солнца и защиты, оказаться у широкой и спокойной Десны с мужем, детьми и с байдар-кой! Это место, которое называлось Пирново, выбрал для нас Иван Демьянович, Вовин папа. Между основным руслом Десны и старицей в соснах спрятались дощатые домики базы отдыха бог знает каких геофизиков. Стояла засуха, по вечерам на горизонте вспыхи-вали зарницы далёких сухих гроз, а мы нежились в спокойной и прохладной старице, ло-вили удочкой верховодку и ели её, слегка присолив. Но привезенная сюда байдарка не давала нам покоя, хотелось куда-то поплыть. Решили на «Ракете» подняться вверх по Десне до впадения в неё речки Остёр, а оттуда спуститься вниз по Десне до нашего Пирнова.
Собрали байдарку, палатку и походное имущество, купили билеты на «Ракету» и отправились утром на пристань. И тут выяснилось, что у четырехлетней Лерочки силь-нейший понос. Мужчины наши уплыли, а мы с ней горестно остались на берегу лечиться.
Вова с Кирюшей вернулись вечером следующего дня, оба - с ввалившимися глаза-ми, но очень довольные собой. Увы, оставаться в антисанитарных условиях у геофизиков мы больше не могли, пришлось вернуться в Киев. Но киевская жара была ерундой по сравнению с задымленным Подмосковьем. Из-за торфяных пожаров на солнце можно бы-ло смотреть, как через закопчённое стекло, дышать было трудно. Жаркое лето 72-го про-должалось.
Лопасня.
Прекрасным заключительным аккордом байдарочной песни был наш со-вместный поход с Инной и Сашей Поповыми по речке Лопасне, притоке Оки. Флотилия состояла из трёх байдарок. В первой плыли Саша и Инна, во второй - Вова, Лерочка и я, в третьей – Тима Попов и друг семьи Люда Аничкина. В этом походе были всякие приклю-чения. Первым делом возле одной деревни мы напоролись на железную кровать и пропо-роли днище. Заклеились и поплыли дальше. Мы плыли и распевали на всю среднерусскую равнину, беззастенчиво позаимствовав мелодию и идею с пластинки «Слонёнок-турист»:
Мы плыли по Лопасне,
А путь по ней опасный!
Ау, ау, ау, ау-у-у!
Лопасня открывала нам скромные среднерусские красоты: заливные луга, перелес-ки в нежной зелёной дымке, соловьиные заросли по берегам, величественный Давыдов монастырь над речным обрывом, где, говорят, бывал Чехов. Местами речку перегоражи-вали повалившиеся старые вётлы. Тут командор пробега Саша Попов первым преодо-левал завал, а потом становился фотокорреспондентом и снимал, ка́к это делают другие экипажи. Ночью был заморозок (дело было в первых числах мая), и утром у нас на волосах лежала изморозь. На рассвете Саша Попов просунул голову в нашу палатку и крикнул: - Володя, твой «Салют» угнали!Прикрепленный файл  ______________.JPG   96.32К   58 Количество загрузок:
После нескольких часов поисков, когда мы уже потеряли надежду, «Салют» на-шёлся ниже по течению на противоположном берегу. Видно, кто-то использовал его для переправы. В тот же день, геройски преодолевая перекат, уронили в воду Вовин армей-ский бушлат. На привале разложили его сушиться, а сами поплыли дальше. Хватились километров через десять. Вспомнили, что в кармане бушлата был кошелёк с пропуском и походными деньгами, пригорюнились. Причалили и стали думать, что делать дальше. Мимо проплыла байдарка с нашим бушлатом на носу. Мы радостно заорали, забрали куртку, но забыли про кошелёк. Вспомнили и, бешено гребя, бросились догонять. Коше-лёк нам вернули. Пропуск там был, а денег уже не было…
Плывём мы две недели,
Не пили и не ели…
Ау, ау, ау, ау-у-у!
Зачем бродить река́́ми?
Пора вернуться к маме!
Ау, ау, ау, ау-у-у!



Прощай, молодость, прощай, НИИ-4!

Со вздохом отрываюсь от рассказа о путешествиях. Тон моего рассказа неизбежно меняется, потому что из молодой и довольно легкомысленной девушки к 1974 году я пре-вратилась в скучного, остепенённого научного сотрудника и лишь должность «младший научный сотрудник» напоминала мне о молодости. Но что-то мешало мне радоваться по-следнему обстоятельству. После защиты диссертации мне оставалось только медленно и верно забывать о ней, потому что, пока она писалась и защищалась, появились новые квантовые трубки, стабильность которых на пару порядков опережала потребность воен-ной службы времени. Теперь надо было разобраться, как упорядочить сеансы связи и ми-нимизировать измерительскую суету. Два года мы с Инной Поповой и Ларисой Чукани-ной угробили на эту работу.
Казалось бы, работай и радуйся! Но я заскучала. Меня стал раздражать бессмыс-ленный режим секретности, особенно нелепый в условиях работы на ЭВМ, когда с руло-нами распечаток на птичьем языке да ещё и с неверными результатами надо было носить-ся, как с важными секретами. Раздражало так называемое планирование научных резуль-татов, когда за год вперёд надо было распространиться о достигнутых успехах, а потом работу клали на полку. Раздражало паразитирование наших отцов-командиров, которые добивались наград и званий чужими руками. Возмущало рабское положение учёных без погон, которым ничего не светило в НИИ-4.
Гражданские сотрудники-мужчины увольнялись один за другим, оставляя в заложницах жён, чтобы сохранить за собой квартиру. Словом, шагая четыре раза в день в длинной веренице серых шинелей, я чувствовала себя несчастной. Офицеры уже не казались мне молодцами и красавцами. Вон у того хлястик болтается на одной пуговице, а у этого ботинки, не чищенные сто лет, со сбитыми набок каблуками, а тот толстый, как бочка, так что шлица сзади разошлась совсем… Прикрепленный файл  ______________________.JPG   41.81К   37 Количество загрузок:
А мне хотелось стать доцентом, преподавать в престижном вузе, читать лекции в аудитории с амфитеатром, вести занятия в просторных и светлых лабораториях, как у нас в ОЭИС. Хотелось вольной жизни без режима секретности, без ежедневного присутствия от звонка до звонка, да уж и Лере скоро в школу, надо больше быть дома. Вот с такими мыслями, поддержанная подругами, я подала заявление об увольнении.

Часть одиннадцатая

В ШИШКОДРОБИЛЬНОМ ИНСТИТУТЕ

Первые шаги на новом месте

Опускаю неприятные подробности моего увольнения и трудоустройства. Короче говоря, в феврале 1974 года я в последний раз вышла из проходной НИИ-4 и уже на сле-дующий день приступила к работе в качестве старшего научного сотрудника кафедры ОРЭ (основ радиоэлектроники) в том самом Московском лесотехническом институте (в просторечии – лестехе), который окончила Лариса Чуканина. Мне хотелось сразу стать преподавателем, но к этому пирогу уже стояла длинная очередь, совсем не обрадовавшая-ся моему появлению. Впрочем, кое-что из моих мечтаний сбылось: у меня был свободный режим. Когда я с новеньким портфелем шагала от Подлипок к лестеху в веренице студен-тов, у меня в душе что-то пело:
- Я иду в институт! Вот этим студентам я обязательно буду читать лекции! Я сту-паю так же легко, как эти девушки, и никто, никто не догадывается, что я кандидат наук!
Но моя радость всё тускнела и тускнела, когда мой путь пролегал мимо мусорных контейнеров, мимо убогих дощатых магазинов с очередями, а потом и вовсе улетучилась. Тёмные коридоры, грязный туалет и студенты лесных факультетов, разговором и поведе-нием похожие на шпану. А где же светлые вестибюли и аудитории, о которых мечталось? Неужели и в этих сараях читают лекции?! Да, не так я представляла себе московские вузы. Наш одесский институт связи просто храм науки по сравнению с этим захолустьем! Не зря Лестех прозвали шишкодробильным институтом… Но пути назад уже не было.
В первые дни я толком и не разглядела своих коллег и заведующего кафедрой, по-жилого седого человека с блестящими светлыми глазами. Меня сразу отправили на трёх-месячную учёбу в НИЦЭВТ, так назывался центр, где наших инженеров учили разбирать-ся в вычислительной технике. Находился он в Чертанове, на Сумской улице, и только по неопытности я согласилась мотаться в такую даль каждый день. Экзамен я с грехом попо-лам сдала, получила свидетельство, но мои познания о супервизорах, прерываниях и ин-терфейсах остались скудными.
Через неделю-другую после возвращения из НИЦЭВТа случилось мне поехать в командировку в Ростовский университет, который сотрудничал с кафедрой. Своей хорошей ЭВМ у нас в лестехе не было, и, кроме обсуждения технического задания, мне в РГУ было обещано машинное время для отладки программы. Со мной поехали мнс Лёша Рыжов, недавний выпускник РГУ, и доцент Геннадий Михайлович Паратов, мордастый брюнет лет тридцати пяти, ответственный исполнитель темы. В поезде Паратов как бы между прочим сообщил, что Юрка Жданов – его личный друг. Я не знала, кто такой этот Юрка Жданов, и мне объяснили, что это ректор РГУ, сын бывшего хозяина Ленинграда А.А. Жданова.
Утром, когда мы получали места в гостинице, наш ответственный исполнитель сказал, что ему надо сделать пару важных визитов, в том числе к Юрке Жданову, и чтобы мы его сегодня не ждали. В назначенный день на совещание явились только мы с Лёшей. Поговорили о работе, о том, о сём, а насчёт машинного времени мне было сказано, что его выдадут лично ответственному исполнителю. Прошёл ещё день – ответственного исполнителя нет ни в гостинице, ни в университете. Лёша, страстный меломан, живёт себе дома, обделывает какие-то операции с пластинками, которых он привёз целый толстый портфель, и читает в красном уголке интеллигентным старушкам лекции по тетралогии Вагнера «Кольцо Нибелунга». От нечего делать я была на одной такой Лёшиной лекции. Лёша ломал длинные пальцы и с придыханьями пересказывал страшно запутанный древнегерманский эпос, время от времени ставя пластинки с фрагментами таких же запутанных опер Вагнера.
Паратов в университет не являлся. Соисполнители холодно смотрели на меня и машинного времени не давали. Я терялась в догадках, нервы у меня начали сдавать и, на-конец, при последнем объяснении у меня от обиды закипели слёзы, которые, впрочем, не смягчили ростовчан. На четвёртый день в номере моему взору предстал Паратов в разо-дранных брюках, в измазанной землёй рубашке, с заплывшим глазом и разбитой перено-сицей. Шевеля толстыми пальцами и шмыгая носом, он забормотал, что на него наехал сволочь-грузовик, что он уже разобрался с шофёром и тот, как миленький, заплатит ему семьсот рублей и ни копейкой меньше, но только завтра, а сегодня ему, Паратову, срочно нужно пять рублей. Я растерянно протянула ему пятёрку.
Когда я рассказала об этом Рыжову, он, наконец, приоткрыл то, что было секретом только для меня. Год назад кафедра заключила с космическим КБ «Южным» договор, по которому обязалась разработать комплекс программ для обработки телеметрии. Не соби-раясь лично разрабатывать эти программы, Паратов стал подыскивать субподрядчиков. Тут ему подвернулся Лёша Рыжов, который прибыл из Ростова в Москву на поиски сча-стья, фиктивно женился и прибился к кафедре ОРЭ. Он-то и привлёк молодых математи-ков из своего родного университета к этой работе. Взамен Паратов наобещал им всем лёгкую сдачу кандидатских экзаменов и защиту диссертаций, сварганил наскоро план-график защит и подписал их у заведующего кафедрой, после чего благополучно задвинул папку с планами в нижний ящик стола, куда сваливали ненужные бумажки.
Между тем субподрядчики исправно присылали отчёты по каждому этапу и терпеливо ждали обещанного. Паратов долго прятался от них, но в этот раз какой-то бес толкнул его в Ростов, погулять захотелось, наверное. Во время загула в ресторане темпераментные ростовские математики высмотрели и изрядно отлупцевали нашего Хлестакова. Отведя душу и убедившись, что я такой же труженик, как они, ростовчане допустили нас с Лёшей в машинный зал и разрешили поработать.
Итак, я начала постепенно разбираться в кафедральной обстановке.

Мои новые коллеги

Ко времени моего появления кафедра ОРЭ насчитывала всего шесть преподавате-лей, включая заведующего, зато так называемый НИС (научно-исследовательский сектор) был многочисленнее раза в три и представлял собой пёструю компанию, набранную Паратовым под большую сумму договора с КБ «Южным». Несколько человек тянули всю работу по договору, остальные успешно паразитировали, появляясь только в день зарплаты. Я, было, по привычке стала приходить на службу каждый день, пока однажды наш завкафедрой, Борис Николаевич Васильев (опять Борис Николаевич!), не уставил на меня свои бешеные глаза: - А вы зачем явились?
Мне два раза повторять не надо, я перешла на домашний режим с выходами «на машину» (так тогда для краткости говорили про работу на ЭВМ). Правда, гоняться за машинным временем приходилось не только по всей Москве, но ездить и в Ростов, и в Днепропетровск, и в Ленинград, и в Калинин – всюду, где можно было арендовать машинное время. Эта самая машина выматывала ужасно, то жуя перфокарты, то выдавая бесконечные «авост» и «нет чтения», то даря что-то вроде «бзухеца». Зато очень расширились мои познания в географии Москвы. Ну, как бы я иначе побывала в Чертанове, в Химках, в Планерском, в Марьиной роще, наконец, в не ведомом никому Быкόве?
Доцент Паратов был правой рукой Васильева, так как обеспечивал приварок, лихо заключая договора. Как преподаватель он был слаб, но нагонял страху на студентов, ставя направо и налево двойки и не пускаясь в объяснения, так как сам толком не мог ответить  по билету. Принимать пересдачи он не являлся, за него отдувались другие. Я не раз на-блюдала, как за десять-пятнадцать минут до лекции он спешно пытался прочитать хоть что-нибудь из широко известного учебника Степаненко и набросать схему на бумажке. На изложение прочитанного ему хватало получаса, потом он отпускал довольных студентов. Сначала он приходил на занятия с похмелья, потом стал чуть ли не по стеночке добредать до аудитории и слабым мановением руки отпускать студентов, время от времени уходил в запой. Васильев долго смотрел сквозь пальцы на художества Паратова, сам был слаб по этому пункту, но когда нашего доцента в плачевном состоянии застукал декан, ему пришлось уволить Паратова. Впрочем, это случилось гораздо позже.
Настоящим ответственным исполнителем стал Юрий Николаевич Чернышов, худощавый молодой человек с чрезвычайно быстрым умом, выпускник воронежского университета. Расправившись с вычислительной техникой, он самостоятельно выучил японский и был одним из первых переводчиков японских книг по персональным компьютерам. Но это не всё. Юра много лет был участником чемпионатов Москвы по игре в «го» и в бридж. На нашей кафедре он был первым, кто постиг, что такое микропроцессор, и сделал лабораторный практикум по этому устройству. Словом, Юра Чернышов стал двигателем прогресса на кафедре ОРЭ, хотя учёной степени у него тогда не было.
Анатолий Михайлович Лапидес, второй доцент кафедры, с недоумением и некоторой брезгливостью смотрел на шумную компанию сотрудников НИСа. Он был участник войны, бравый командир артиллерийского дивизиона, закончил войну в Германии, был зятем знаменитого Тагера, создателя советской системы звукового кино «Тагефон», и жил в старинной профессорской квартире в Столешниковом переулке. На правах зятя Анато-лий Михайлович регулярно отдыхал в болшевском Доме творчества вместе с кинознаменитостями и любил щегольнуть знакомством с Утёсовым. Впрочем, полупроводниковую электронику он знал отлично, окончил радиофакультет МВТУ и сам Степаненко был оппонентом на защите его кандидатской.
На кафедре Анатолий Михайлович был хранителем традиций, борцом с разгильдяйством и неизменным членом учёного совета факультета. От его острого взгляда ничего не ускользало ни в стране, ни на кафедре. За его спиной тихо прятался и поддакивал старший преподаватель Николай Иванович Аникушин, старый холостяк, день-деньской разносивший новости по всем кафедрам и широко известный среди огородников института. Анатолий Михайлович относился к коллеге снисходительно, но не упускал случая съязвить по поводу пристрастия Аникушина к ламповым схемам. У Лапидеса любимым присловьем была фраза из еврейского анекдота: «Вы будете смеяться, но Абрам тоже умер!» Прикрепленный файл  ___________.JPG   36.4К   35 Количество загрузок:
Про Лёшу Рыжова я уже немного рассказала. Несмотря на то, что он был моложе меня на 14 лет, я извлекла из его младенческого лепета массу информации. Во-первых, как я уже говорила, он был меломан, знал всё о классическом вокале и сам брал уроки пе-ния. От него я услышала фамилии знаменитых вокалистов, которых знал весь мир, но не знала я, он же познакомил меня с их записями и подарил мне несколько чудных пласти-нок. С его лёгкой руки я стала посещать залы филармонии и буквально влюбилась в Константина Павловича Лисовского, нашего тенора с красивым оригинальным тембром. Сколько я его концертов посетила – не счесть!
Во-вторых, мятежный Лёша в своей борьбе за место под московским солнцем успел возненавидеть власть и деятельно сочувствовал диссидентам и отказникам. Это он принёс на кафедру листки папиросной бумаги со знаменитым письмом Сахарова и бледный, трудно читаемый экземпляр «Ракового корпуса» Солженицына. И всегда он был устной оппозиционной прессой.
Корпеть над программами Лёше было некогда. Появляясь в машинном зале, он своими длинными пальцами делал стремительные пассы на клавиатуре, нетерпеливо выхватывал распечатку, бросал её, снова играл на клавишах и уходил до следующего неблизкого случая. Впрочем, каким-то чудом сделанные им программы работали!
Кроме работы в Лестехе, Лёша ещё сопровождал туристские группы на рейсах Москва-Рига и заодно между рейсами брал уроки пения у рижского маэстро. Когда в Москву на гастроли приехал театр «Ла Скала», он устроился в мимансе, чтобы быть поближе к звёздам. Открываю я после первого спектакля «АиФ», а там на первой странице сцена из оперы «Симон Бокканегра», и на первом плане, крупнее всех итальянских звёзд – наш Лёша Рыжов в немыслимом парике и с каким-то опахалом в руке! Вскоре, однако, кипучая деятельность Лёши привлекла внимание первого отдела, и он вынужден был уволиться. Потом вместе с женой он уехал за рубеж, и больше мы о нём ничего не слышали. Я вспоминаю его часто.
Моя работа в качестве научного сотрудника  и почасовика длилась довольно долго. В 1980 году на кафедру пришёл новый заведующий, Вилен Григорьевич Домрачев, новоиспеченный кандидат наук из Мытищинского НИИ-27, занимавшегося разработкой регламентирующих документов для военной техники. Молодой, энергичный и честолюбивый, он буквально землю рыл, чтобы занять подобающее место в номенклатуре Лестеха. Первым делом, он выгородил себе из нашей большой комнаты кабинет с табличкой, поставил там персоналку, завёл электронную почту и не уставал повторять всем, что он не Домрачёв, а До́мрачев. Потом взялся за преподавателей и потребовал от них срочно обновить курсы и заменить устаревшую элементную базу на современную. Васильев, переведенный в доценты, воспротивился этому и был изгнан, Аникушин согласно кивал головой, но втихомолку гнул свою ламповую линию, а добросовестный Анатолий Михайлович честно переработал курс.
Судя по тому, как настойчиво Домрачев зазывал и поил коньяком каких-то чиновников из Минвуза, как он шустрил на партконференциях и учёных советах, расписывая свои заслуги, он явно намеревался стать сначала деканом ФЭСТа, а потом и ректором, но здесь он наткнулся на сплочённый отпор «старослужащих». Тогда он махнул рукой и на кафедру, и на Лестех и стал ковать карьеру в других местах, оставаясь формально заведующим. Стал академиком одной из множества неизвестно кем созданных академий, функционером каких-то комитетов и утешился, разъезжая по зарубежным симпозиумам на казённый счёт.

Я  доцент
В 1980 году, всего через восемь лет после защиты диссертации, я благополучно прошла годичный «курс молодого бойца» в качестве и.о. доцента, представила конспект лекций, три методички по лабораторному практикуму, предъявила справку о том, что в течение нескольких лет имела по 240 часов учебной нагрузки в год, и после нудной про-цедуры в ВАКе стала доцентом кафедры. Сбылась мечта, но пока я шла к ней, растеряла много иллюзий. Не раз и не два я пожалела о том, что рассталась с НИИ-4, с коллективом, где я не чувствовала зависти и недоброжелательства, где у меня были друзья.
Лесотехнический институт был не только захолустным с виду, он был насквозь за-холустным изнутри. Вспоминая импозантных преподавателей Одесского института связи, я никак не могла привыкнуть к неказистости доцентов московского лесотехнического. Наповал сразил меня случай, когда одного молодого фарцовщика прорабатывали на партийном собрании за то, что он приторговывал накладными ресницами. Оказалось, что он доцент кафедры вычислительных машин!
Читая лекции в другом корпусе, вдали от своей кафедры, уставший преподаватель в перерыве слонялся по коридору, потому что здесь не было тех уютных препода-вательских с диванами и графинами зельтерской, что были на каждом этаже наших учебных корпусов в Одессе. Среди студентов общий тон задавали «лесники». Это была молодёжь, приехавшая по разнарядке из районов лесоповала, где царили порядки «зоны». Мне никогда раньше не приходилось видеть таких расхристанных студентов, мне и в голову не приходило, что в коридорах института может в полный голос звучать мат, что в вестибюле можно торговать наркотиками, что процветает банальное воровство.
Однажды я зашла в туалет (вообще, о туалетах Лестеха лучше не вспоминать!) и оставила сумочку на подоконнике. Выхожу из кабинки, а сумочки нет. Как выяснилось потом, её украла некая третьекурсница. Она вытащила из неё кошелёк с паспортом, деньгами и сберкнижкой, как сорока, прихватила блестящий флакончик для духов, а сумку с конспектами и бутербродами выбросила в последнем ряду актового зала. Задер-жали её бдительные контролёрши центральной сберкассы Мытищ, когда она попыталась снять всю сумму вклада с моей книжки. Они же нашли в корзине для мусора мой паспорт. Думаете, это имело какой-то резонанс на курсе, где училась воровка и где её раньше тоже хватали за руку? Ничуть не бывало: приехали родители, какие-то важные шишки в лесной отрасли, и перевели свою дочурку в другой институт без лишнего шума. Но хватит о плохом, нельзя быть такой неблагодарной, ведь я провела в Лестехе без малого 20 лет, больше, чем в НИИ-4.
Всё-таки с моей стороны было авантюрой ввязаться в преподавание. Я же не изучала полупроводниковую электронику в институте и практически не имела с ней дела в НИИ-4. На кафедру меня взяли как программиста, но я хотела преподавать – и всё тут. Я просиживала вечера, составляя конспект, постигая эти рпр-, прп- и МДП-транзисторы, комплементарные пары, операционные усилители, бесчисленные варианты триггеров, головоломные схемы кодирования – всё это я сначала грызла, грызла, грызла сама, чтобы потом вложить в студенческие головы, упорно этому сопротивлявшиеся.
Какая, оказывается, трудная штука – придумать нетривиальную задачку для кон-трольной работы и вывернуть из неё так и этак разные варианты, стараясь, чтобы они явно не повторялись. Ещё дольше я сидела, проверяя их. Я не могла просто поставить тройку или двойку, я писала пространную рецензию с правильным решением. В свои первые сессии я принимала экзамен у группы с утра до позднего вечера, не имея духа поставить студенту двойку и вымучивая его и себя. Из аудитории я выходила вся синяя, с ледяными руками и раскалённой головой. Мой организм очень пострадал от этих усилий: я поседела, надела очки и стала страдать головными болями.Прикрепленный файл  _________________________.JPG   38.13К   57 Количество загрузок:
И всё же бывали у меня минуты счастья, например, когда я видела искру внезапно-го понимания, сверкнувшую в скучных глазах студента после моего вдохновенного рас-сказа о работе р-п перехода. Ох, этот р-п переход! Какие аналогии я придумывала, какие сцены из личной жизни дырок и электронов сочиняла, чтобы навеки впечатать в головы студентов эту альфу и омегу полупроводниковой электроники! Словом, я так долго объ-ясняла всё это студентам, что, наконец, сама поняла
Случилось ещё одно интересное событие: на нашей кафедре появился один симпа-тичный учебный мастер, в закуток которого я всегда с удовольствием забегала, чтобы от-дохнуть душой от лестеховской скверны, припомнить былое и передать последние ново-сти о наших друзьях-товарищах. Потому что это был не кто иной, как Николай Максимо-вич Бычков, верный друг женщин-инженериц 51-го отдела НИИ-4. Он один, сидя за перегородкой и паяя разваливающийся лабораторный стенд, сочувствовал мне, когда я до изнеможения в одиночку принимала экзамен и отбивала мощную энергетическую атаку двоечников. Коля выбросил сотню бутылок от спиртного, оставленных его предшествен-никами, и со свойственной ему хозяйственностью навёл порядок в лаборатории импульс-ной техники. И ещё один раз судьба сведёт его с нашей семьёй, но об этом - в своё время.
Впрочем, хватит обо мне и о Лестехе. Пока я боролась с электроникой, подросли наши дети и самое интересное стало происходить в их жизни.
Часть двенадцатая

РОДИТЕЛЬСКИЕ РАДОСТИ

Кирюша путешествует

Хорлы.
Прошло немного времени с того случая, когда Кирюша нашёл кошелёк, и предста-вилась ему счастливая возможность впервые после холеры побывать на Чёрном море. Наша неугомонная Ирочка, чтобы совместить летний отдых с дополнительным заработ-ком, согласилась поработать пионервожатой в заводском пионерлагере на берегу моря, в посёлке Хорлы, где-то между Чёрным и Азовским морями. Она и пригласила Кирюшу приехать туда в июле, во вторую смену. Отпуска у меня в ту пору не было, и мы решили отправить его одного: большой уже. Как я могла отпустить мальчика, даже не представляя толком маршрута – не понимаю. Подробности его поездки я узнала много позже.
Чтобы попасть в эти забытые богом Хорлы, которых и на карте-то нет, Кирюше пришлось ехать поездом до Херсона. В Херсоне он должен был пересесть на самолёт местной авиалинии, чтобы добраться до устья Днепровского лимана. Билет на самолёт он купил, но самолёт улетал только утром, поэтому Кирюша сдал свой рюкзачок в камеру хранения, а сам пошёл погулять по вечернему Херсону. Вышел к набережной, и тут к нему привязались двое местных фраеров. Они повели вполне дружескую беседу и незаметно завели Кирилла на какую-то темноватую улицу. Там к ним из переулка вышли ещё трое, один из них вынул настоящий нож с выдвигающимся лезвием и предложил отдать деньги. Сын вынул из кармана всю имеющуюся наличность и отдал уркам. Они обшарили его карманы, но ничего больше не нашли. Случайные прохожие вспугнули их, и херсонские знакомцы скрылись, а Кирилл нащупал на груди плоский мешочек, который я предусмотрительно сшила ему для денег, и возликовал, что урки его не нашли. Адреналина у него выделилось ведро, но что значит молодость: он пришёл в комнату отдыха на вокзале и заснул сном праведника!
Утром он сел на самолётик АН-2 с железными скамьями вдоль бортов и начал вто-рую часть путешествия. Самолёт нещадно болтало, рот наполнился огромным количест-вом вязкой слюны, щегольский светлый костюмчик на груди и на спине потемнел от пота. Хорошо ещё, что летел натощак, а то бы..! Наконец, приземлились в степном посёл-ке, а оттуда Кирилл проделал десяток-другой километров по степи в кузове попутного грузовика. Исхудавший, но гордый, он добрался до места назначения за двое суток, доказав, что он уже не Зекиша и его можно брать с собой в разведку. Когда-то, ещё в самом первом своём пионерском лагере, Кирюша безнадежно влюбился в одну девочку. Проявлялась эта любовь в том, что он просто стоял и смотрел на неё, за что вредные друзья дали ему прозвище «Раб». В Хорлах же вокруг нашего геройского сына, по словам Иры, толпились первые красавицы второй смены. Впрочем, глядя на фотографию, сде-ланную тогда, в это как-то трудно поверить.
После смены вместе с Ирой и Наташей Кирилл приехал в Харьков, а оттуда дви-нулся в Киев, где его ждали бабушка Тамара Васильевна и дедушка Иван Демьянович, души не чаявшие в своём старшем внуке. События прошедшего месяца что-то изменили в Кирюше. Семейное предание гласит, что наш сын огорчил дедушку и бабушку. Он свёл дружбу с разгульными подростками из соседних дач, вернулся однажды домой в двенадцатом часу ночи и от него пахло портвейном…. Старики не спали, молча уложили внука спать, а утром Иван Демьянович имел с Кириллом серьёзный разговор.

Карпаты.
Наступила зима. И тут во мне проснулась дремавшая где-то горнолыжница, проснулась и затосковала по горам, по кулуарам и крутым спускам. В то время овраги Крылатского служили подобием гор для москвичей. До нас дошли слухи, что там даже сделали самодельный бугельный подъёмник! В один прекрасный день всё наше семейство снялось с места и с лыжами и большой алюминиевой тарелкой для Лерочки тронулось в сторону Крылатского. Там, правда, выяснилось, что чужих на подъёмник не пускают и что травмированное колено у Вовы не позволяет ему даже мечтать о горных лыжах. Зато у Кирюши обнаружились явные способности к этому виду спорта. Он быстро освоил крылатские горки и горки болшевские, и я поняла, что мальчику нужны горы побольше. И мы с ним решили провести зимние каникулы в каком-нибудь горнолыжном месте. Для начала выбрали не очень крутые Карпаты. Кто-то порекомендовал нам турбазу в Ясиня́х, недалеко от более известного городка Яре́мче, туда мы и направились в последних числах декабря 1975 года. С нами поехал Олег Шубин, тот самый спаситель Кирюши на Клязьме.
Пассажирский поезд бесконечно долго тащил нас до Ивано-Франковска по совер-шенно бесснежным каменистым холмам Подолии, вдоль извилистых берегов Днестра, обходя какие-то горушки и возвращаясь, кажется, в только что покинутые места. Трудно поверить, но от Киева мы тащились сутки! Оказывается, наша Украина – огромная страна! И, наконец, прибыли в Ивано-Франковск вечером тридцать первого декабря. Надо было как-то скоротать новогоднюю ночь в незнакомом городе, где нас никто не ждал. Кажется, такое было у нас впервые в жизни. Грустные и притихшие бродили мы по старинному Станиславу, заглядывая в такие уютные окна первых этажей, где светились огоньки ёлок. Да, это мы не здорово придумали… Где-то в Болшеве Вова с Лерочкой тоже грустно легли спать, не дожидаясь полуночи… Пойдём-ка и мы, ребятки, в комнату отдыха на вокзале, нам рано вставать к автобусу.
В Ясинях нам тоже не очень повезло сначала. Накануне нашего приезда прошёл сильный дождь и съел весь снег. Свободных мест на турбазе не оказалось, и мы довольно долго обходили улочки посёлка в поисках какого-нибудь жилья. Но вот нашли, в конце концов, людей, которые согласились пустить нас на квартиру. Познакомились. Хозяева были венгры. В Ясинях живут поровну венгры и украинцы (до войны Закарпатье было частью Венгрии). Хозяина звали Иштван или попросту – дед Пишта, а его жену – Ольга. В большом доме было пустовато: старший сын с женой уехали в Эстонию на лесоразработки, оставив старикам мальчика, а младший холостой сын работал на местном промкомбинате, и мы его редко видели.
Ясиня расположились под лесистой горой Костари́вкой, туда можно было подняться на бугельном подъёмнике, но, как я уже сказала, снега в те дни на этой горе не было. Пришлось нам  искать снег. Лыжники с турбазы катались на Яблоницком перевале в девяти километрах от Ясиней, и мы тоже подались туда. Понятное дело: перевал был метров на 500 выше Ясиней, потому там и был снег. Мы добирались до него автобусом, а домой катились по шоссе, не снимая лыж. Достопримечательностью перевала была гостиница «Беркут». Для её постояльцев были устроены катанья на расписных санях, покрытых украинскими коврами, у лошадок была нарядная сбруя с колокольчиками, возчики были в гуцульских жилетках и вышитых сорочках, на шляпах – перья. К моему огорчению, остальные жители Ясиней ходили в самых пошлых «болоньевых» куртках, грязноватых и обтрёпанных.
Подъёмника на перевале не было, поэтому мы выбрали там самую пологую горку и отрабатывали на ней приёмы косого спуска. Мы – это Кирилл и я, потому что Олег (вот парадокс!) категорически отказался рисковать своей жизнью и всё время просился домой, уверяя, что у него болит живот. К счастью, дней через пять выпал долгожданный снег и подморозило. Мы поднялись на Костаривку с лыжами и большими санками, которые нам дал дед Пишта. Теперь мы с Кирюшей катались на лыжах, а Олег лихо съезжал на санках, живот перестал болеть. Впрочем, частенько к Олегу присоединялся и Кирилл. На Костаривке был местный очаг культуры - колы́ба! Это был тёмный сруб в виде многогранника с очагом в центре. Над очагом висел большой чайник с белым вином. Каждый лыжник за рубль мог попросить стакан горячего глинтвейна, от которого по телу разливалось волшебное тепло, а голова сладко кружилась. Мои мальчики открыли для себя это удовольствие и резво бежали в колыбу.
С Костаривки открывался вид на долину с посёлком. Сверху всё казалось лучше, чем было на самом деле. Селяне жили как-то невесело. Разоткровенничавшись, старый Пишта ругал местную власть и просил, чтобы мы прислали сюда русского начальника, а то от здешних житья нет. Работы нет, играть на трембите не разрешают, гонять в святки чёрта и жида не разрешают... Впрочем, ряженых в виде этих самых персонажей мы всё-таки увидели, они остановили наш автобус и показали нам представление, гдё чёрт в вывернутом кожухе с перемазанной сажей рожей колотил несчастного жида в пейсах и ермолке, а потом их обоих прогонял праведник. А трембиту мы услышали глубокой ночью в православный сочельник, она звучала где-то на горе́ таинственно и печально. Почему её запрещали – не понимаю, дед говорил, что вроде бы трембитой издавна прогоняли злых духов. Выходит, власти боролись с предрассудками. У внука наших хозяев была единст-венная книжка: украинские сказки, изданные ещё при венграх. Там украинский молодец «леги́нь» совершал подвиги во славу «ци́саря», скорее всего – почитаемого всеми украинцами-галичанами Франца-Иосифа.
Шли дни католического Рождества, и все жители посёлка, независимо от вероисповедания, дружно праздновали его. Потом так же дружно венгры и украинцы праздновали православное Рождество, то есть беспробудно пили. Утром хозяева всегда ели один и тот же завтрак: «каву» и яичницу с солониной. Потом наша хозяйка Ольга уходила к соседке за солью и возвращалась поздно вечером сильно навеселе. В её отсутствие дед Пишта кормил голодного поросёнка и кур, потом находил где-то самогон и мрачно напивался. Когда мы возвращались с горы, дед спал, а нас ждал голодный внук хозяев. Я варила на «ва́тре» (чугунной печке) сытную густую похлёбку из консервов и круп, предусмотрительно взятых с собой, и мы вчетвером насыщались и согревались ею. Потом читали сказки про легиня.
Вечером приходил младший сын Пишты. Я предлагала и ему нашего супа, но он угрюмо отказывался и принимался ковырять вилкой в почти пустой банке овощных консервов: он почему-то постился, хотя католический пост закончился ещё 25 декабря. Так прошло несколько дней. Однажды он сказал, что хочет со мной поговорить как с образованным человеком. Я ломала голову, о чём он хочет поговорить. После сбивчивых извинений молодой человек вдруг спросил: - Как умные люди считают, бог есть? – Я открыла рот, потом закрыла, потом, отбросив всякую дипломатию, как Остап Бендер, веско сказала, что бога нет. Парень поблагодарил, немножко подумал и пошёл жарить себе яичницу с солониной.
Десять дней пролетели, и мы отправились в обратный путь. Дед Пишта на прощанье подарил нам мешочек сушёных белых грибов, которых летом много в горах, а я обещала прислать ему армейские сапоги Вовы с запасными кожаными подмётками. Где-то в пути Кирюша сильно продрог, и, когда до дома оставалось совсем немного, признался, что ему больно кашлять. Потом боль в груди стала нестерпимой, так что он еле удерживал стон. Это было острое воспаление лёгких. Так закончилась эта памятная поездка.Прикрепленный файл  __________________________.JPG   24.53К   38 Количество загрузок:

Азау.
Неприятности быстро забываются. Через год мы с Кириллом снова зимой были в горах, на этот раз – на Кавказе, недалеко от Терскола. Место называлось Поляной Аза́у по названию ручья, который, сливаясь с ручьём Терскол, давал начало Баксану. Там была по-строена типовая гостиница «Азау», такая же, как в Терсколе и Итколе. Она стояла в самом конце Баксанского ущелья, которое замыкалось Донгуз-Оруном. Над гостиницей нависал Эльбрус. Совсем рядом, на противоположной стороне ущелья спряталась физическая лаборатория МГУ. Её сотрудники изучали свойства загадочных солнечных нейтрино, улавливая их на дне двухкилометровой шахты с помощью многотонного свинцового куба. Нейтрино были наперечёт, поэтому физики весь день катались на лыжах и даже подрабатывали как инструкторы.
Импозантная снаружи гостиница продувалась всеми ветрами. Стуча зубами, мы бросились конопатить широкие щелястые окна, но это мало помогало. Мёрзли мы вначале очень. В одной комнате с нами поселили ещё одного мальчика лет двенадцати, хорошо, что я уже привыкла бытовать с Кирюшей и Олегом. Где-то, должно быть, в женском номере, проживала его мама. В гостиничном кафе бармен полоскал стаканы, а воду выплёскивал просто на грязный пол перед стойкой. Таков был гостиничный сервис тех лет.
Новый 1976 год мы отпраздновали в Азау. На праздничный стол были выставлены крупные серые вареники, которые по ошибке назвали мантами. Утром первого января мы с Кирюшей встали раньше других, вышли из корпуса,  поднялись вверх по ручью и тихо сидели, заглядываясь на розовые вершины и яркосинее небо. Над нами нависал крутой склон с таинственным входом в пещеру. Казалось, что пещера совсем рядом, но, сколько мы ни карабкались вверх, она оставалась недостижимо далёкой. Сверху было видно, как внизу, недалеко от гостиницы бродит табун небольших лохматых лошадок гнедой масти. Они были полудикие и не подпускали к себе никого. Зато рядом с нами совершенно безбоязненно в ручье плескалась небольшая птичка, по-видимому – оляпка. Она сидела на камне у ручья, что-то высматривала в нём и вдруг ныряла в ледяную воду, несколько мет-ров юрко плыла под  водой, сверкая пузырьками воздуха на пёрышках, потом снова вспархивала на камень. Мы сидели, не шевелясь и любуясь ею.
По утрам всех чайников выстраивали в вестибюле, пересчитывали и назначали, кому и где заниматься. Несколько дней наша группа утюжила кривой пологий спуск слева от гостиницы под руководством местного инструктора с роскошным восточным именем Анзор. Как настоящий восточный человек он не удостаивал своим вниманием такую немолодую даму, как я. Ветры и снегопады кончились, и установилась замечательно солнечная погода. Через неделю восточный человек решил, что нашу группу можно поднять выше.
В 1975 году от Поляны Азау уже ходил вагончик подвесной дороги к Приюту Одиннадцати. Вагончик пронёс нас, притихших, оробелых, над диким ущельем, совсем рядом с вечными облаками у перевала Донгуз-Орун, высадил на склоне Эльбруса, который называется Кругозор, и поплыл дальше, к Приюту. Впечатление – и от парения на головокружительной высоте, и от открывшегося перед нами вида – словами не передать. Казалось, что весь Кавказский хребет открыл нам свои белоснежные, розоватые, голубоватые горные цепи и тёмные бездны между ними. Небо над всем этим горным миром стало почти фиолетовым, а солнце – яростно слепящим, не похожим на мирное, спокойное жёлтенькое солнышко средних широт. Да, ради такого кругозора стоило мёрзнуть в гостинице…
Наверное, у меня началась горная болезнь, так я объясняю ту лихость, с которой я стала раз за разом спускаться с довольно крутого склона, пользуясь безразличием инструктора к моей жизни. Солнце слепило, снег сверкал, мои деревянные «Champions» скользили сами! Мне стало казаться, что у меня получается годиль, что пора отказаться от презренного плуга, и тут боги местного Олимпа схватили меня за шиворот, протащили метров двести прямо вниз и швырнули в твёрдый сугроб, из которого я выбралась ошеломлённая и с обломком правой лыжи. Остальное время я следила за тем, как катался Кирюша. А у него-то как раз всё получалось замечательно. Жаль, что киноплёнка, на которую мы снимали наши лихие спуски, была испорчена в лаборатории. Она была цветной, и мы предвкушали, как дома будем любоваться сказочными красками зимнего Кавказа. А увидели всё грязно-оранжевым, пришли в ярость и выбросили катушку. Зря, конечно, сейчас бы увидели на склонах Эльбруса себя, пусть рыжих, но тогдашних, оживших!
Вспоминая те годы, я понимаю, что это было счастливое время наибольшей близо-сти между мной и сыном. Ещё была совместная поездка в Бетту на Северный Кавказ, но уже в большой компании, когда кто-нибудь всегда стоял между нами. И всё же ниточка, связывающая наши души, никогда не рвалась. Вспоминается, как маленький Кирюша, лё-жа в кроватке, просил сонным голосом:
- Мама, радости…
Тут папа снимал со стены нашу гитару фабрики Луначарского, тихонько брал пер-вые аккорды и я начинала:
Спи, моя радость, усни!
В доме погасли огни.
Птички уснули в саду,
Рыбки уснули в пруду…
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит.
Глазки скорее сомкни.
Спи, моя радость усни…
Кирюша послушно смыкал глазки, но как только я переставала петь, слышалось сонное: - Радости…- и я снова начинала: - В доме всё стихло давно…
Не знаю, получилось ли у меня дать сыну радости в жизни, но я старалась.

Счастливые минуты

Выбираем поприще
Когда Кирилл стал десятиклассником, мы призадумались: какую судьбу выбрать нашему сыну? В то время я уже сильно разочаровалась в инженерной деятельности, воен-ная служба Вовы тоже не казалась мне интересной. Хотелось бы мне видеть сына гумани-тарием, но в те годы мужчина-гуманитарий был смешным реликтом. Оставались естест-венные науки: медицина, биология. Если бы я сказала, что Кирилл с детства мечтал стать биологом или врачом, то покривила бы душой. Нет, он не мечтал, но что-то в характере Кирюши подсказывало мне, что он мог бы стать врачом. Я просто видела его в белом ха-лате, склонившимся над каким-то страдальцем.
Я тогда находилась под впечатлением книг, которые читала запоем: о великом Павлове, о знаменитом Филатове с его хирургией глаза и тканевой терапией, о мужест-венных хирургах Пирогове, Углове и Вишневском, о борцах с эпидемиями Павловском и Исаеве. Вот эти-то книжки я и стала подсовывать Кирюше, исподволь готовя его к мысли, что медицина – самое благородное поприще. Помню, ему тоже понравилась книга Углова, но ещё больше впечатлили его записки моего дяди Николая Григорьевича Белинского, который сначала был сельским доктором, а потом – ведущим хирургом Черноморского флота и прооперировал тысячи людей. Короче, учась в десятом классе, Кирилл стал посещать подготовительные курсы в медицинском институте.


Минута наивысшего счастья.

В то лето 1977 года отправиться сразу в автопутешествие не получалось, потому что Кириллу предстояло поступать в институт. Выпускные экзамены он сдал легко, на пятёрки-четвёрки. Дальше никаких льгот у него не было, только общие основания. А тут, в медицинском, биологию надо сдавать вместе с напрочь забытой ботаникой, да и химию - совсем не ту, что в школе. Там, говорят, надо с ходу составлять и решать любые уравне-ния химических реакций: окислительных, восстановительных, замещения и ещё бог знает чего… Все толкуют про каких-то репетиторов, которые гарантируют поступление, но где таких взять? Мы сроду ничего такого не знали. Я хоть и в вузе работала, а с этой сферой никогда не соприкасалась, честное слово! Стали смотреть объявления и нашли вроде под-ходящих преподавателей по химии и биологии, но не из медицинского, а из МГУ. Делать нечего, стал Кирюша каждый день мотаться в Москву на Пятницкую (тогда – Кировскую) в тот дом напротив почтамта, где располагался знаменитый ВХУТЕМАС. Сколько мы с ним уравнений дома перерешали – без счёта!
И вот – вступительные экзамены. В те годы можно было подавать документы толь-ко в какой-то один вуз. Кирюша заметался. Подал документы во второй медицинский на лечебный факультет и вдруг узнал, что его соученица Марина Макеева, которая очень нравилась ему, передумала поступать во второй и отнесла документы в первый. В послед-нюю минуту Кирюша забирает документы и, сломя голову, несёт их в первый…
Экзамены принимали где-то на задворках Моховой, где раньше был медицинский факультет Московского университета. До сих пор вижу смятенные лица, вымученные улыбки, дрожащие губы, опухшие от слёз глаза девчонок, которых беспощадно резали. Мальчишки выходили из корпуса с самодовольными улыбками, для них был режим наи-большего благоприятствования. Но злополучие преследовало Кирюшу: на первый экзамен по физике мы с ним поехали без паспорта, тогда в последнюю минуту выручили папа и наша новая машина. Ура, мы благополучно сдали биологию и физику. Собираемся на экзамен по химии, приезжаем на Моховую и, ужас, ужас! - обнаруживаем, что Кирилл забыл дома экзаменационный лист. Мчимся назад, хватаем лист, электричек уже нет, бежим на шоссе, ловим какого-то водителя, который тоже куда-то спешит и ему не по пути с нами, но, видя наши несчастные лица, сажает нас, жмёт изо всех сил на газ и, рискуя потерять права, довозит до университета да ещё отказывается взять пятёрку. Кирилл со страхом входит в опустевшую аудиторию, где одиноко сидит усталый преподаватель, и сдаёт великую и ужасную химию, уф-ф-ф! Как говорится у Твардовского: «Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,/ Но как зовут – забыл его спросить». Спасибо вам, безымянные добрые люди! Но кто-то вредный поставил нам четвёрку за абсолютно честно и без ошибок написанное сочинение.
Кирилл получил восемнадцать баллов из двадцати возможных, условно проходной балл. Мы с ним стоим у информационной доски, всматриваемся в списки поступивших и… не находим там нашей фамилии. Наши сердца одновременно со стуком упали. Снова уныло смотрим и собираемся уже выйти из толпы, атакующей доску. Нечаянно замечаем в самом низу ещё какой-то список, пробегаем его глазами и тут вдруг видим нашу замеча-тельную, бесконечно длинную фамилию! У меня нет слов…
А Марина Макеева, увы, так и не поступила ни в тот год, ни в следующий, ни по-том. Прощай любовь: там, в первом меде, был свой огромный цветник. Правда, политика приёмной комиссии увенчалась полным успехом: в тот год 50% поступивших были, как говорилось когда-то, мужеска пола. Большинство ребят из Кирюшиного класса да и во-обще из школ нашего городка поступили в военные училища с прицелом рано или поздно вернуться в родные места, устроиться в НИИ-4, получить квартиру и повторить жизненный путь отцов. Так что Кирилл был в некотором роде белой вороной. Такой же вороной оказался медалист и умница Тимур Попов, который хотел поступить в университет. Дорогу ему перекрыл позорный пятый пункт в анкете (национальность), но светлые головы оказались нужны в МИЭМ, честь ему и хвала за это.
(Продолжение всё ещё следует!)

Прикрепленные файлы



#2 Валентина Савченко

Валентина Савченко

    ПРОФЕССОР

  • Пользователь
  • PipPipPipPipPipPipPipPip
  • 28457 сообщений
  • Пол:Женский
  • Страна:Украина, Харьковская обл.
  • Интересы:Всё интересно.

  • Факультет: МЭС
  • Год выпуска: 1980

  • Город: Харьков
  • Обучение: Дневное

Отправлено 16 March 2010 - 09:37 PM

Уважаемая Маргарита Павлоана, спасибо Вам большое за  интересный рассказ. *06

Признаю за собой право на ошибки и самовыражение...





Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 скрытых